Неточные совпадения
Щепки, навоз, солома, мусор — все уносилось быстриной в неведомую даль, и Угрюм-Бурчеев с удивлением, доходящим до испуга, следил"непонятливым"
оком за этим почти волшебным исчезновением его надежд и намерений.
Здесь Ноздрев захохотал тем звонким смехом, каким заливается только свежий, здоровый человек, у которого все до последнего выказываются белые, как сахар, зубы, дрожат и прыгают щеки, и сосед
за двумя дверями, в третьей комнате, вскидывается со сна, вытаращив
очи и произнося: «Эк его разобрало!»
Чуткий нос его слышал
за несколько десятков верст, где была ярмарка со всякими съездами и балами; он уж в одно мгновенье
ока был там, спорил и заводил сумятицу
за зеленым столом, ибо имел, подобно всем таковым, страстишку к картишкам.
И сколько раз уже наведенные нисходившим с небес смыслом, они и тут умели отшатнуться и сбиться в сторону, умели среди бела дня попасть вновь в непроходимые захолустья, умели напустить вновь слепой туман друг другу в
очи и, влачась вслед
за болотными огнями, умели-таки добраться до пропасти, чтобы потом с ужасом спросить друг друга: где выход, где дорога?
Долго бы стоял он бесчувственно на одном месте, вперивши бессмысленно
очи в даль, позабыв и дорогу, и все ожидающие впереди выговоры, и распеканья
за промедление, позабыв и себя, и службу, и мир, и все, что ни есть в мире.
В возок боярский их впрягают,
Готовят завтрак повара,
Горой кибитки нагружают,
Бранятся бабы, кучера.
На кляче тощей и косматой
Сидит форейтор бородатый,
Сбежалась челядь у ворот
Прощаться с барами. И вот
Уселись, и возок почтенный,
Скользя, ползет
за ворота.
«Простите, мирные места!
Прости, приют уединенный!
Увижу ль вас?..» И слез ручей
У Тани льется из
очей.
Мое! — сказал Евгений грозно,
И шайка вся сокрылась вдруг;
Осталася во тьме морозной
Младая дева с ним сам-друг;
Онегин тихо увлекает
Татьяну в угол и слагает
Ее на шаткую скамью
И клонит голову свою
К ней на плечо; вдруг Ольга входит,
За нею Ленский; свет блеснул,
Онегин руку замахнул,
И дико он
очами бродит,
И незваных гостей бранит;
Татьяна чуть жива лежит.
Сажают прямо против Тани,
И, утренней луны бледней
И трепетней гонимой лани,
Она темнеющих
очейНе подымает: пышет бурно
В ней страстный жар; ей душно, дурно;
Она приветствий двух друзей
Не слышит, слезы из
очейХотят уж капать; уж готова
Бедняжка в обморок упасть;
Но воля и рассудка власть
Превозмогли. Она два слова
Сквозь зубы молвила тишком
И усидела
за столом.
Будет, сердечная, выбегать всякий день на базар, хватаясь
за всех проходящих, распознавая каждого из них в
очи, нет ли между их одного, милейшего всех.
— Вот, пропадут, пропадут ни
за что! — говорил он отчаянно и взглянул вниз, где сверкал Днестр. Радость блеснула в
очах его. Он увидел выдвинувшиеся из-за кустарника четыре кормы, собрал всю силу голоса и зычно закричал...
А если до сих пор эти законы исследованы мало, так это потому, что человеку, пораженному любовью, не до того, чтоб ученым
оком следить, как вкрадывается в душу впечатление, как оковывает будто сном чувства, как сначала ослепнут глаза, с какого момента пульс, а
за ним сердце начинает биться сильнее, как является со вчерашнего дня вдруг преданность до могилы, стремление жертвовать собою, как мало-помалу исчезает свое я и переходит в него или в нее, как ум необыкновенно тупеет или необыкновенно изощряется, как воля отдается в волю другого, как клонится голова, дрожат колени, являются слезы, горячка…
Тиха украинская ночь.
Прозрачно небо. Звезды блещут.
Своей дремоты превозмочь
Не хочет воздух. Чуть трепещут
Сребристых тополей листы.
Но мрачны странные мечты
В душе Мазепы: звезды ночи,
Как обвинительные
очи,
За ним насмешливо глядят,
И тополи, стеснившись в ряд,
Качая тихо головою,
Как судьи, шепчут меж собою.
И летней, теплой ночи тьма
Душна, как черная тюрьма.
И он промчался пред полками,
Могущ и радостен, как бой.
Он поле пожирал
очами.
За ним вослед неслись толпой
Сии птенцы гнезда Петрова —
В пременах жребия земного,
В трудах державства и войны
Его товарищи, сыны:
И Шереметев благородный,
И Брюс, и Боур, и Репнин,
И, счастья баловень безродный,
Полудержавный властелин.
И в его представлении происходило то обычное явление, что давно не виденное лицо любимого человека, сначала поразив теми внешними переменами, которые произошли
за время отсутствия, понемногу делается совершенно таким же, каким оно было
за много лет тому назад, исчезают все происшедшие перемены, и перед духовными
очами выступает только то главное выражение исключительной, неповторяемой духовной личности.
Вот я тебе покажу людей!» Во мгновение
ока дама взвизгнула и упала в обморок, а Nicolas постиг, что не может пошевельнуть руками, которые притиснуты к его бокам, как железным поясом, и что притиснуты они правою рукою Кирсанова, и постиг, что левая рука Кирсанова, дернувши его
за вихор, уже держит его
за горло и что Кирсанов говорит: «посмотри, как легко мне тебя задушить» — и давнул горло; и Nicolas постиг, что задушить точно легко, и рука уже отпустила горло, можно дышать, только все держится
за горло.
Но что со мной: блаженство или смерть?
Какой восторг! Какая чувств истома!
О, Мать-Весна, благодарю
за радость
За сладкий дар любви! Какая нега
Томящая течет во мне! О, Лель,
В ушах твои чарующие песни,
В
очах огонь… и в сердце… и в крови
Во всей огонь. Люблю и таю, таю
От сладких чувств любви! Прощайте, все
Подруженьки, прощай, жених! О милый,
Последний взгляд Снегурочки тебе.
Голубушки-подружки, поглядите!
Отец, гляди, в слезах твоя Купава!
Тоска ее
за горло душит, сухи
Уста ее горячие; а он —
С разлучницей, веселый, прямо в
очиУставился, глядит, не наглядится.
— О, ты мне не надоел, — молвила она, усмехнувшись. — Я тебя люблю, чернобровый козак!
За то люблю, что у тебя карие
очи, и как поглядишь ты ими — у меня как будто на душе усмехается: и весело и хорошо ей; что приветливо моргаешь ты черным усом своим; что ты идешь по улице, поешь и играешь на бандуре, и любо слушать тебя.
Когда же есаул поднял иконы, вдруг все лицо его переменилось: нос вырос и наклонился на сторону, вместо карих, запрыгали зеленые
очи, губы засинели, подбородок задрожал и заострился, как копье, изо рта выбежал клык, из-за головы поднялся горб, и стал козак — старик.
В час, когда вечерняя заря тухнет, еще не являются звезды, не горит месяц, а уже страшно ходить в лесу: по деревьям царапаются и хватаются
за сучья некрещеные дети, рыдают, хохочут, катятся клубом по дорогам и в широкой крапиве; из днепровских волн выбегают вереницами погубившие свои души девы; волосы льются с зеленой головы на плечи, вода, звучно журча, бежит с длинных волос на землю, и дева светится сквозь воду, как будто бы сквозь стеклянную рубашку; уста чудно усмехаются, щеки пылают,
очи выманивают душу… она сгорела бы от любви, она зацеловала бы…
Тут, меж дивившимся со страхом народом, один вскочил на коня и, дико озираясь по сторонам, как будто ища
очами, не гонится ли кто
за ним, торопливо, во всю мочь, погнал коня своего.
Со страхом оборотился он: боже ты мой, какая ночь! ни звезд, ни месяца; вокруг провалы; под ногами круча без дна; над головою свесилась гора и вот-вот, кажись, так и хочет оборваться на него! И чудится деду, что из-за нее мигает какая-то харя: у! у! нос — как мех в кузнице; ноздри — хоть по ведру воды влей в каждую! губы, ей-богу, как две колоды! красные
очи выкатились наверх, и еще и язык высунула и дразнит!
«Не любит она меня, — думал про себя, повеся голову, кузнец. — Ей все игрушки; а я стою перед нею как дурак и
очей не свожу с нее. И все бы стоял перед нею, и век бы не сводил с нее
очей! Чудная девка! чего бы я не дал, чтобы узнать, что у нее на сердце, кого она любит! Но нет, ей и нужды нет ни до кого. Она любуется сама собою; мучит меня, бедного; а я
за грустью не вижу света; а я ее так люблю, как ни один человек на свете не любил и не будет никогда любить».
Как безумный, ухватился он
за нож, и безвинная кровь брызнула ему в
очи…
— Знаешь ли, что я думаю? — прервала девушка, задумчиво уставив в него свои
очи. — Мне все что-то будто на ухо шепчет, что вперед нам не видаться так часто. Недобрые у вас люди: девушки все глядят так завистливо, а парубки… Я примечаю даже, что мать моя с недавней поры стала суровее приглядывать
за мною. Признаюсь, мне веселее у чужих было.
Кузнец подошел ближе, взял ее
за руку; красавица и
очи потупила. Еще никогда не была она так чудно хороша. Восхищенный кузнец тихо поцеловал ее, и лицо ее пуще загорелось, и она стала еще лучше.
Синий, синий, ходит он плавным разливом и середь ночи, как середь дня; виден
за столько вдаль,
за сколько видеть может человечье
око.
— Не
за двадцать, а
за пятнадцать отдам, если не солжешь только! — отвечал парубок, не сводя с него испытующих
очей.
Я, конечно, грубо выражаю то детское различие между богами, которое, помню, тревожно раздвояло мою душу, но дедов бог вызывал у меня страх и неприязнь: он не любил никого, следил
за всем строгим
оком, он прежде всего искал и видел в человеке дурное, злое, грешное. Было ясно, что он не верит человеку, всегда ждет покаяния и любит наказывать.
— Неправда, — резко ответил Максим, — для тебя существуют звуки, тепло, движение… ты окружен любовью… Многие отдали бы свет
очей за то, чем ты пренебрегаешь, как безумец… Но ты слишком эгоистично носишься со своим горем…
Слезы проникли сквозь
очей его, грудь его воздымалася; он руки свои простирал вслед
за отъезжающими; казалося, будто желает остановить стремление коней.
Это очевидное упрямство старика и какая-то тупость ответов навели Ивана Семеныча на мысль, что
за ним стоит кто-нибудь другой, более ловкий. В числе увещеваемых старичков больше других галдел Деян Поперешный, и проницательное
око Ивана Семеныча остановилось на нем.
Нужно быть хорошим художником, чтобы передать благородное и полное, едва ли не преимущественно нашей русской женщине свойственное выражение лица Лизы, когда она, сидя у окна, принимала из рук Помады одну
за друг гой ничтожные вещицы, которые он вез как некое бесценное сокровище, хранил их паче зеницы
ока и теперь ликовал нетерпеливо, принося их в дар своему кумиру.
Через несколько секунд раздался выстрел, после которого в погребе послышался отчаянный визг боли и испуга. Цепь громыхнула, дернулась, и в это же время послышался крик Арапова, опять визг; еще пять — один
за другим в мгновение
ока последовавших выстрелов, и Арапов, бледный и растрепанный, с левою ладонью у сердца и с теплым пистолетом в правой руке выбежал из чулана.
Впрочем, не то еще было!
И не одни господа,
Сок из народа давила
Подлых подьячих орда,
Что ни чиновник — стяжатель,
С целью добычи в поход
Вышел… а кто неприятель?
Войско, казна и народ!
Всем доставалось исправно.
Стачка, порука кругом:
Смелые грабили явно,
Трусы тащили тайком.
Непроницаемой ночи
Мрак над страною висел…
Видел — имеющий
очиИ
за отчизну болел.
Стоны рабов заглушая
Лестью да свистом бичей,
Хищников алчная стая
Гибель готовила ей…
Двугривенный прояснил его мысли и вызвал в нем те лучшие инстинкты, которые склоняют человека понимать, что бытие лучше небытия, а препровождение времени
за закуской лучше, нежели препровождение времени в писании бесплодных протоколов, на которые еще бог весть каким
оком взглянет Сквозник-Дмухановский (
за полтинник ведь и он во всякое время готов сделаться другом дома).
— У господина Анпетова бываю и даже ревнивым
оком за ним слежу. До сих пор, однако, душепагубного ничего не приметил. Ведет себя доброчинно, к церкви божией нельзя сказать, чтоб особливо прилежен, но и неприлежным назвать нельзя.
Я заметил только, что он сочувственным
оком и с большим участием следил
за моею несчастною фигурой, качавшеюся, подобно маятнику, в пространстве.
И взяла его та юница
за руки, и взглянула ему в самые
очи, и ощутил Вассиан, яко некий огнь в сердце его горит, и увидел пламень злой из
очей ее исходящ, и зрел уже себя вверженным в пропасть огненную…
Но пусть они не показываются днем на улице, пусть не напоминают мне, смирному и скромному колбаснику, что я ежемгновенно могу погибнуть как червь, если
за меня не бдит недремлющее
око его… героя!
Он мысленно пробежал свое детство и юношество до поездки в Петербург; вспомнил, как, будучи ребенком, он повторял
за матерью молитвы, как она твердила ему об ангеле-хранителе, который стоит на страже души человеческой и вечно враждует с нечистым; как она, указывая ему на звезды, говорила, что это
очи божиих ангелов, которые смотрят на мир и считают добрые и злые дела людей; как небожители плачут, когда в итоге окажется больше злых, нежели добрых дел, и как радуются, когда добрые дела превышают злые.
Лакей Марьи Николаевны, ожидавший ее в сенях, в мгновение
ока отыскал ее карету — она проворно села в нее,
за нею вскочил Санин. Дверцы захлопнулись — и Марья Николаевна разразилась смехом.
В комнате было людно — человек до дюжины одних посетителей, из коих двое сидели у Семена Яковлевича
за решеткой; то были седенький старичок, богомолец, из «простых», и один маленький, сухенький захожий монашек, сидевший чинно и потупив
очи.
На этом месте разговор по необходимости должен был прерваться, потому что мои путники въехали в город и были прямо подвезены к почтовой станции, где Аггей Никитич думал было угостить Мартына Степаныча чайком, ужином, чтобы с ним еще побеседовать; но Пилецкий решительно воспротивился тому и, объяснив снова, что он спешит в Петербург для успокоения Егора Егорыча, просил об одном, чтобы ему дали скорее лошадей, которые вслед
за громогласным приказанием Аггея Никитича: «Лошадей, тройку!» — мгновенно же были заложены, и Мартын Степаныч отправился в свой неблизкий вояж, а Аггей Никитич, забыв о существовании всевозможных контор и о том, что их следует ревизовать, прилег на постель, дабы сообразить все слышанное им от Пилецкого; но это ему не удалось, потому что дверь почтовой станции осторожно отворилась, и пред
очи своего начальника предстал уездный почтмейстер в мундире и с лицом крайне оробелым.
Картины из прошлого, одна
за другой, совершенно живые, так и метались перед моим умственным
оком.
Чувство собственного достоинства несомненно было господствующею чертою его лица, но в то же время представлялось столь же несомненным, что где-то, на этом самом лице, повешена подробная такса (видимая, впрочем, только мысленному
оку), объясняющая цифру вознаграждения
за каждое наносимое увечье, начиная от самого тяжкого и кончил легкою оплеухой.
И вся толпа двинулась
за Серебряным и перевалилась через холм, заграждавший им дотоле неприятельские костры. Тогда новое неожиданное зрелище поразило их
очи. Справа от татарского стана змеился по степи огонь, и неправильные узоры его, постепенно расширяясь и сливаясь вместе, ползли все ближе и ближе к стану.
— Великий государь наш, — сказал он, — часто жалеет и плачет о своих злодеях и часто молится
за их души. А что он созвал нас на молитву ночью, тому дивиться нечего. Сам Василий Великий во втором послании к Григорию Назианзину говорит: что другим утро, то трудящимся в благочестии полунощь. Среди ночной тишины, когда ни
очи, ни уши не допускают в сердце вредительного, пристойно уму человеческому пребывать с богом!
Стали расходиться. Каждый побрел домой, унося с собою кто страх, кто печаль, кто злобу, кто разные надежды, кто просто хмель в голове. Слобода покрылась мраком, месяц зарождался
за лесом. Страшен казался темный дворец, с своими главами, теремками и гребнями. Он издали походил на чудовище, свернувшееся клубом и готовое вспрянуть. Одно незакрытое окно светилось, словно
око чудовища. То была царская опочивальня. Там усердно молился царь.
Поведи лишь царь
очами, брата родного отравил бы и не спросил бы
за что.